Мы публикуем расшифровку лекции известного российского социолога, доктора социологических наук, профессора ГУ-ВШЭ и МГИМО, зав. Сектором социологии культуры Института социологии РАН Александра Бенционовича Гофмана, прочитанной 9 сентября 2010 года в Политехническом музее в рамках проекта “Публичные лекции Полит.ру”. Продолжение разговора с Александром Гофманом о социологии моды и о теоретической социологии состоялось в рамках радиопрограмм цикла "Наука 2.0".
Александр Гофман: «Чем меньше мода на социологию, тем больше моды внутри социологии», «В последние годы в социологии были громогласно и торжественно провозглашены конец, упадок или смерть очень многих явлений. Был провозглашен уже конец истории, конец политики, конец класса, упадок публичной сферы…, конец общества, конец социального... … не осталась в стороне и сама социология: ее собственный конец тоже радостно провозглашается некоторыми теоретиками; судя по всему, они испытывают при этом своего рода мазохистское удовольствие», «Если физики будут постоянно заниматься вопросом о том, как возможна природа, то им придется просто бросить свои исследования. Они будут беспрерывно обсуждать подобные увлекательные вопросы, вместо того чтобы изучать эту самую природу. Именно к этому сегодня призывают нас некоторые теоретики: ребята, давайте сначала выясним, «А как возможно общество?», «А возможно ли оно вообще?», «А как возможно его познание?». и т.п.».
Текст лекции
Добрый вечер, уважаемые слушатели. Сегодня речь пойдет о моде в науке и, в частности, в социологии. Сам факт присутствия или влияния моды в науке, даже в науках естественных, не говоря уже о науках о человеке, социальных науках, сомнений ни у кого практически не вызывает. Существует определенное количество публикаций на эту тему, и это, повторюсь, факт более или менее бесспорный. Другое дело, когда речь заходит о том, что же именно в науке относится к моде, а что нет. Здесь уже возникают разного рода дискуссии и разногласия. Разумеется, то, что мы любим в науке, как и вообще в культуре, мы не склонны отождествлять с модой или относить к моде, мы говорим: «Ну как же, это больше, чем мода, это выше, чем мода, или это вообще не мода». И, наоборот, то, что нам в науке (как и в других областях интеллектуальной деятельности) не нравится, мы с удовольствием относим к моде, утверждая: «Это мода, не более чем мода, всего лишь мода».
Вообще, влияние моды на культуру, ее присутствие в разных ее областях, как мне представляется, нельзя оценивать однозначно – позитивно или негативно. Многое бесспорно ценное в истории культуры было связано с модой, было в моде, воспринималось как модное современниками, хотя мы часто об этом не помним. Это относится, конечно, и к искусству, и к литературе и ко многому другому.
Многие выдающиеся явления и в науке и в искусстве начинались как моды, становились модами или были в моде. Но это не помешало им быть выдающимися достижениями культуры, в дальнейшем становиться классическими явлениями и оставаться в культуре на века. Например, «в моде» при жизни творцов были произведения Пушкина и теория относительности Эйнштейна. Естественно, те, кто следовали подобной моде, участвовали в ней, не обязательно должны были в ней основательно разбираться, понимать, о чем идет речь, в частности, в той же теории относительности. Это же относится и к психоанализу Фрейда, и к философии Бергсона, например, которой я специально занимался.
Философия Бергсона, в частности, в начале ХХ века была чрезвычайно популярна в разных странах, в том числе – в России, и, конечно, прежде всего во Франции. Когда он читал лекции в Коллеж де Франс, все окрестные улицы были просто забиты экипажами. У полиции в это время возникали проблемы с поддержанием порядка. Лекционный зал был забит до отказа. В связи со всем этим всерьез рассматривался вопрос о переносе лекций в здание оперы. Бергсон поражался сначала контингенту присутствующих на этих философских лекциях, особенно в первые моменты, когда они начинались; там сидели простолюдины: лакеи, извозчики и т.п. Дело было в том, что эти люди заранее по поручению своих хозяев, представителей бомонда, светских дам, занимали для них места в лекционном зале, поскольку к началу лекции свободных мест уже не было. Затем они уходили, но можно предположить, что сменявшие их гламурные особы понимали идеи Бергсона не намного лучше извозчиков. Кстати, я уж вспомню заодно о том, что лекции эти посещал и Осип Мандельштам, и его интерпретация бергсоновских идей (относительно природы времени, насколько я помню) показалась мне своеобразной, но довольно далекой от оригинала; впрочем, истолкование поэта, вероятно, и не должно совпадать с философским истолкованием.
Философия Бергсона была чрезвычайно модной. Можно вспомнить в этой связи и кибернетику и так далее. Тем более, мода присутствует в более легких жанрах с их собственной классикой. Сегодня никто уже не квалифицирует творения Бергсона, психоанализ или теорию Эйнштейна как моду; тем не менее, это не мешало им в свое время наделяться модными значениями.
В целом можно сказать, что будущее, когда оно становится настоящим, только будущее и обнаруживает, что было только модой, а что еще и чем-то более фундаментальным и серьезным. Понятно, что в научной моде, как и во всех сферах культуры, имеется немалое количество мусора, но, повторяю, воздействие моды невозможно оценивать однозначно позитивно или негативно.
Что касается социологии, то, на мой взгляд (не буду сейчас останавливаться на причинах этого), она относится к числу научных дисциплин, которые особенно подвержены влиянию моды. Это относится как к собственно самой социологии, так и к тому, что находится внутри этой науки: к теориям, понятиям, языку, методам, проблематике и т.д. Сегодня я почти не буду касаться вопроса о том, что есть мода по существу; позволю себе лишь сослаться на свою книжку «Мода и люди. Новая теория моды и модного поведения» (1994; недавно вышло четвертое издание), посвященную этому.
Предвосхищаю возможный и вполне закономерный вопрос: а относятся ли в действительности те тенденции в теоретической социологии, о которых я буду говорить, к моде, объясняются ли они ею. Иначе говоря, мода ли это? Заранее отвечаю: да, относятся, да, объясняются, да, это мода, т.к. они обладают определенными признаками последней, наделяются определенными модными значениями. Вместе с тем, это не исключает автономного, внемодного существования этих же самых тенденций. Точно так же, если меня спросят: «Одежда – это мода?» – я отвечу: «Одежда сама по себе, так же как и наука, – это не мода. Но какие-то ее параметры (стиль, цвет, размеры и т.д.) мы наделяем модными значениями, что не мешает этим параметрам существовать и вне моды». В связи с предыдущим уместно задаться и другим вопросом: «Желтое – это мода или нет?». Очевидно, что «желтое» – не мода, оно существует само по себе, независимо от всякой моды. Но это не мешает ему время от времени наделяться модными значениями, «бывать в моде», «входить в моду» и какое-то время оставаться в ней.
Такие же вопросы можно задать относительно «узкого», «широкого», «длинного», «короткого» и так далее. Мода это или не мода? Бывает в моде узкое, бывает в моде широкое и так далее. То же самое относится к тем тенденциям, о которых я сейчас буду говорить. Они, естественно, обладают автономным существованием, но они могут, выражаясь научным языком, наделяться модными значениями или, выражаясь повседневным языком, «быть в моде», преднамеренно или нет.
Социология сама по себе, как таковая, в прошлом бывала в моде; к сожалению, сегодня – уже или пока – этого сказать нельзя. Тем не менее, внутри самой социологии мода сегодня существует и присутствует очень зримо и активно. И у меня складывается даже впечатление, что чем меньше мода на социологию, тем больше моды внутри социологии. Теперь я остановлюсь на нескольких теоретико-социологических модах, а я сегодня буду говорить именно о теоретической социологии. Я остановлюсь на нескольких таких модах, которые выступают либо раздельно, либо в различных комбинациях друг с другом.
Мода №1. Это мода на туманность, расплывчатость и противоречивость теоретических конструкций. Хочу оговориться: не надо путать эту моду со сложностью самого научного языка. Разумеется, не каждый должен понимать с пол-оборота все то, что происходит в науке, и это относится и к естественным наукам, и к гуманитарным, и к социальным. Естественно, у каждой науки есть свой язык, и этот язык не так просто перевести на язык обыденной жизни.
Я имею в виду нечто иное, а именно иногда даже нарочито создаваемую туманность, расплывчатость и противоречивость. Иногда, конечно, это происходит непроизвольно, особенно если иметь в виду прошлое. Но сегодня в мировой теоретической социологии – и в российской, в частности, – такого рода качества формируются преднамеренно; они считаются признаками хорошего тона и хорошего вкуса.
Эта модная тенденция имеет отчасти определенные рациональные основания, базируется на определенной этике и поддается рациональному объяснению. Я предлагаю осуществить такой мысленный эксперимент. Представим себе хорошую социологическую теорию: обоснованную, ясную, обладающую хорошим эвристическим потенциалом, объясняющую, предсказывающую и т. д., в общем, «хорошую теорию», условно говоря. Ее автор, разработчик испытывает чувство глубокого и вполне законного удовлетворения. Но что в этом случае делать его коллегам, другим социологам? Им остается только аплодировать этому замечательному автору или подтверждать справедливость этой теории своими эмпирическими исследованиями. И то и другое, в общем, не очень-то престижно и почетно. Можно, конечно, попытаться опровергнуть «хорошую» теорию, но все же и эта деятельность будет носить характер вторичный и не очень престижный.
А теперь представим себе теорию противоречивую, невнятную, туманную. Тут уже всем найдется работа, все, что называется, окажутся при деле и на виду. Один может интерпретировать эту теорию так, другой иначе, для каждого есть работа, причем престижная. При этом участники такого рода интерпретативной деятельности могут заодно и какие-то свои идеи пытаться реализовать или продвигать. Словом, здесь есть, где разгуляться.
Я полагаю, что в социологии и смежных с ней науках популярность некоторых теорий сегодня, да и в прошлом, объясняется нередко как раз незавершенностью, туманностью, противоречивостью и т.п.
Позволю себе заметить, что это в какой-то мере, не полностью, но в большой мере, относится и к марксизму, и к теориям Макса Вебера, а в более недавние времена – к теориям постмодернизма в социологии. В ряде постмодернистских теорий невнятность и туманность носят, можно сказать, программный характер. Эти качества противопоставляются так называемой «традиционной» науке, которая увязла в своих «больших нарративах», как они выражаются. Насчет марксизма хочу напомнить, что Маркс не завершил своего творчества: нет ни одного труда, где бы он изложил свою теорию в более или менее развернутом, завершенном и целостном виде, хотя он и хотел это сделать. То, что называется марксизмом, строится в значительной мере на неоконченных трудах, на рукописях книг и статей, на письмах или даже на черновиках писем. Этим, в частности, его теоретическое наследие отличается от теорий таких пионеров социологии, как Конт или Спенсер: первый написал, в частности, шеститомный «Курс позитивной философии», а второй, среди прочего, создал десятитомную систему «синтетической философии». Их можно хвалить, ругать, интерпретировать, реконструировать, но при этом их идеи можно, так сказать, подержать в руках, и они представляют собой нечто, в общем, более или менее завершенное. Завершенное не в том смысле, что дальше некуда двигаться, а в том, что это совокупность идей, которые поддаются не только интерпретации (ей поддаются любые идеи, даже самые бредовые; впрочем, бредовыми могут быть, разумеется, и сами интерпретации), реконструкции и т.п., но и идентификации. Но с Марксом дело обстоит иначе. И, кстати, с Максом Вебером тоже.
Я не собираюсь умалять значение этих выдающихся ученых, но хочу обратить внимание на то, что отмеченные черты их творчества, эта самая незавершенность и другие подобные черты служили одним из источников их популярности в прошлом и сегодня позволяют вновь и вновь популяризировать их. Поиски «аутентичного» Маркса, как мне представляется, в последние годы встречаются все реже. Многие марксисты и марксологи уже махнули рукой на его тексты и исполняют своего рода вариации на тему (или темы) Маркса, говоря, что сегодняшний марксизм – это примерно то, что Маркс «мог бы думать» в настоящее время, исходя из специально сконструированной логики его мышления. Возвращающаяся время от времени мода на марксизм тесно связана также с некоторыми другими модами, о которых речь пойдет дальше. Теперь я перейду к моде №2.
Мода №2. Это мода на критику позитивизма в социологии, на его громогласное опровержение. Отмечу, что это мода, которая в какой-то мере уже перестала быть модой и превратилась в устойчивый обычай или традицию, как хотите. Потому что она насчитывает уже не одно десятилетие и даже, думаю, этой традиции лет 150, но актуализации этой традиции наблюдаются постоянно. Интересно, что одно поколение критиков позитивизма сменяется другим, затем и это другое в свою очередь обвиняется в позитивизме следующим поколением, ему на смену приходят другие критики и т.д.
Вообще говоря, позитивизм давно превратился в некого Протея, который носит неуловимый, многосущностный характер. И если что и объединяет различные «позитивизмы», так это то, что это стало бранным словом. Очередной критик позитивизма сначала рисует заведомо негативный и карикатурный образ этого нехорошего явления, а потом победоносно его опровергает. Ну а затем он сам таким же способом оказывается обвиненным в том же грехе.
У меня есть подозрение, что в этой критике позитивизма, в моде №2, неявно присутствует и мода №1, потому что для многих этот самый мифический позитивизм стал воплощением или символом как раз научной строгости, обоснованности, доказательности, даже научной этики. И, критикуя этот самый «позитивизм», тем самым критикуют не только определенные представления о науке, которые кажутся критикам несостоятельными, но и науку и научное знание как таковые. При этом они нередко находятся внутри науки, выступая по отношению к ней в роли своего рода троянских коней. Многоликость и многозначность «позитивизма» (даже реального, а не придуманного) видна хотя бы на следующем примере. Основатель «первого позитивизма» и одновременно один из родоначальников социологии Огюст Конт, будучи математиком по образованию (хотя и не завершенному), был противником использования математических методов в социологии. Но впоследствии, в ХХ веке, именно использование этих методов рядом социологов (Дж.Ландберг, П.Лазарсфельд и др.) стали считать признаком «позитивизма» («неопозитивизма») в социологии. Мы видим, что даже противоположные теоретико-методологические позиции зачисляются в эту нехорошую рубрику.
Позволю себе заметить, что в советской социальной науке и, шире, идеологии, из двух главных теоретико-методологических грехов: «субъективизма» и «объективизма» (главного «изъяна» позитивизма) – именно «объективизм» считался наиболее опасным и серьезным грехом. Субъективизм все-таки как-то был ближе советской идеологии.
Теперь перейдем к следующей моде.
Мода №3 – провозглашение или предсказание упадка чего-либо, конца чего-либо или смерти чего-либо (социальных явлений, институтов, процессов и т.д.). Как и предыдущие, данная мода имеет мировое распространение. Ну, и нашу социологию она, конечно, тоже затронула. В последние годы в социологии были громогласно и торжественно провозглашены конец, упадок или смерть очень многих явлений. Эти слова: «конец», «упадок» и т. п. – вы можете найти в заголовках многих трудов. Был провозглашен уже конец истории, конец политики, конец класса, упадок публичной сферы и так далее. И, наконец, конец общества, конец социального тоже был провозглашен в социологии. Забегая вперед, спешу добавить, что не осталась в стороне и сама социология: ее собственный конец тоже радостно провозглашается некоторыми теоретиками; судя по всему, они испытывают при этом своего рода мазохистское удовольствие.
Мода №4 – провозглашение чего-либо несуществующим или отсутствующим. Все считают, что нечто существует, а потом появляется социолог, который громогласно говорит: а этого нет, вообще нет. Все ошарашенно смотрят и удивляются: как же, вроде было, а оказывается, этого нет. Это, конечно, имеет хороший эпатажный эффект. Опять же хочу обратить ваше внимание на то, что в каком-то смысле это нормально, потому что мы живем в эпоху медиатизации, и сейчас трудно не столько написать книгу или статью (писать стало очень легко, пишут все, кому не лень, садишься за компьютер – и вперед), сколько найти читателя. Поэтому авторы, это относится не только к социологии, но и к самым разным жанрам, что называется, пускаются во все тяжкие, лишь бы привлечь внимание потенциального потребителя своей продукции.
В начале 1990-х годов мой уважаемый друг и коллега Александр Филиппов объявил, что в России теоретической социологии нет. Социологи-теоретики ахнули и ужаснулись: а чем же мы до сих пор занимались?! Но он тут же всех успокоил, сказав, что «теоретическая деятельность» в российской социологии все же есть. Я полагаю, что если так действительно обстоит дело, то это не так уж плохо: хуже было бы наоборот, если бы теоретическая социология в стране была, а теоретической деятельности в социологии не было. Мне это кажется предпочтительней. Вообще говоря, я не думаю, что надо придавать такое важное концептуальное значение различению теоретической социологии и теоретической деятельности в социологии. Но в данном случае эффект был достигнут весьма ощутимый, так как в данном случае было объявлено несуществующим нечто, что многие считали существующим.
Между модой №4 и модой №3 существует тесная связь, потому что от констатации упадка или смерти чего-либо до констатации того, что этого не было и / или нет вообще, дистанция незначительна. Это относится и к идее общества: некоторые западные социологи сегодня утверждают, что его уже нет или вообще нет и никогда не было (у нас тоже некоторые поддерживают эту точку зрения, правда, без аргументации). Возьмем такого известного социолога, как Йон Элстер, который написал книгу под названием «Цемент общества». В ней он решительно утверждает, что не существует никакого общества, а есть только индивиды, взаимодействующие между собой. Получается, что Элстер посвятил свою книгу цементу того, что не существует. Ален Турен, потративший в свое время немало сил для обоснования идеи общества (в частности, в своей книге «Производство общества»), сегодня призывает отказаться от этого понятия, так как оно, с его точки зрения, ведет к тоталитаризму. На мой взгляд, это странное суждение, и убедительно обосновать его вряд ли возможно. С таким же успехом можно доказывать, что идея индивида тоже ведет к тоталитаризму: известно, что идеи Ницше, который был крайним индивидуалистом, активно использовались германским нацизмом. Нередко идея общества отвергается на том основании, что оно тождественно государству. На самом деле, в социологии никто из серьезных социологов никогда общество с государством не отождествлял. Эта точка зрения ошибочна, т.к. в социологии общество, как правило, во-первых, отличалось от государства и даже противопоставлялось ему (в известном смысле социология и родилась из этого противопоставления), во-вторых, под обществом понимались социальные образования самого разного масштаба и уровня: от глобального общества до малой группы, состоящей из 2-х – 3-х человек.
Необходимо отметить, что большинство социологов совсем не спешит прислушиваться к призывам отказаться от понятия общества под предлогом того, что оно не существует. Самое забавное, что и сами авторы этих призывов не могут без него обойтись, что видно, в частности, на примере того же Элстера. По-видимому, они просто не могут без него обойтись. В результате некоторые коллеги, уговаривая, вероятно, самих себя, высказываются примерно так: «В современном обществе нужно отказаться от понятия «общество», по-видимому, просто не замечая нелепости подобного рода призывов.
К отмеченной моде относятся также часто встречающиеся тезисы о полном отсутствии в России (в прошлом и теперь) модернизации, среднего класса и т.п. Правда, вслед за такими тезисами обычно добавляется или уточняется, что эти явления отсутствуют в том же виде или смысле, что на «Западе» (а что у нас существует в том же виде и смысле? – хочется спросить), но после громогласных деклараций об их отсутствии этих тихих уточнений уже не слышно.
Мода №5 – мода на самобичевание, обличения, жалобы, обвинения и упражнения в доказательстве того, что социология вообще, и российская социология в частности, ничего или почти ничего не смогла, не может и никогда не сможет сделать. Это довольно распространенный жанр, популярный в мировой, в том числе и в российской социологии. Это разновидность одной из предыдущих мод, а именно связанной с предсказанием конца всего и вся. На мой взгляд, сегодня можно даже говорить о своеобразном и весьма популярном жанре социологической эсхатологии.
Этому жанру отдал дань, в частности, и мой дорогой и бесконечно уважаемый друг и коллега Лев Гудков в своей статье «Есть ли основания у теоретической социологии в России?» (Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2009, № 1), посвященной анализу нынешнего состояния российской социологии. В противовес Филиппову, он утверждает, что, наоборот, теоретической деятельности в социологии у нас в России нет, тогда как теоретическая социология все же есть. Но лучше уж ее бы не было, настолько она никуда не годится. Статья содержит множество упреков и обвинений современной российской социологии, перечислять которые я здесь не буду. Не хочу вдаваться в детали: анализ этого анализа содержится в моей статье, лежащей в основе сегодняшней лекции (Гофман А.Б. Мода, наука, мировоззрение. О теоретической социологии в России и за ее пределами // Социологический ежегодник 2009. Сб. научных трудов. М.: 2009; статья доступна на сайте Сообщества профессиональных социологов).
Картина состояния теперешней российской социологии, нарисованная Гудковым в статье, настолько мрачная, настолько удручающая, что после ее прочтения, что называется, плакать хочется, т.к. понимаешь, что положение в этой области просто безнадежное. Почему так получается? Причина в методе анализа. А метод состоит в следующем. Состояние нынешней российской социологии сравнивается (и об этом говорит сам автор) не столько с ее реальным прошлым и даже не с реальным настоящим мировой социологии, сколько с ее «должным» и «ожидаемым» уровнем. Иными словами, сверхнегативные оценки основаны на том, какой «должна была бы быть» российская социология, какой она предполагалась быть и какой было бы желательно, чтобы она была. Я думаю, что такая методология в принципе ошибочна. Если так рассуждать, то все науки во всем мире заслуживают весьма низкой оценки. Более того, любую область, будь то религия или искусство, с точки зрения ее идеального, «должного» состояния, следовало бы оценивать подобным образом. Надо сказать, что горькие и уничижительные суждения уважаемый Лев Дмитриевич в какой-то момент адресует и всей социологии, утверждая что она во всем мире превратилась в некую резервацию для интеллектуалов, которые там что-то между собой обсуждают; но в общем, перспектив у этой науки нет. Но вдруг в конце статьи автор делает неожиданный и вполне оптимистический вывод относительно возможного будущего российской социологии. Оказывается, тот факт, что российское общество и социология несколько отстали, открывает перед ними замечательные перспективы и служит источником своеобразного оптимизма; оказывается, это отставание позволяет найти некие новые неведомые пути и для общества, и для науки о нем. Для меня этот неожиданный вывод, неявно основанный на принципе «чем хуже, тем лучше», выглядит довольно странно. По этой логике, чем больше у нас социальных проблем и чем более острый характер они носят, тем лучше можно развивать социологию. Если так рассуждать, то можно прийти к выводу, что, скажем, в африканских странах, в которых есть голод, просматриваются замечательные перспективы для развития диетологии: есть там нечего, зато науку о питании какую можно новую и перспективную разрабатывать.
Если сравнивать с уровнем «должного», то в любой стране социология будет выглядеть неважно. Когда мы говорим, что наша социология находится в грустном состоянии, то неявно происходит сравнение с некоторыми ведущими социологическими державами, такими, как Франция, США, Англия, Германия или Польша. Конечно, в нашей социологии мусора более чем достаточно, но по сравнению со многими другими странами, я полагаю, достижения весьма значительны. Я имею в виду и прошлое, и настоящее.
На одном международном конгрессе мне довелось слушать выступление одного греческого социолога, который рассказывал о состоянии греческой социологии. Надо было видеть (и слышать), с каким упоением и какой гордостью он рассказывал об ее успехах и достижениях. Дело, конечно, в том, что он пользовался не той методологией, что уважаемый Лев Дмитриевич. Он сравнивал не с «должным», и не с «идеальным» состоянием греческой социологии, а с реальным, реальным прошлым и настоящим в других странах. Признаюсь, на мой взгляд, достижения, о которых говорил греческий коллега, довольно скромны. Я очень уважаю Грецию и греческую социальную мысль, никогда не забываю, что Греция – страна Платона и Аристотеля. Но в сравнении с социологией в этой стране, как и во многих других, российская социология выглядит очень даже неплохо.
Мода №6 – это мода на всеохватность и хроническая претензия на радикальный и тотальный пересмотр теоретических оснований всего и вся в социологии. Эта мода тоже пересекается или где-то совпадает с теми, которые я уже называл и с некоторыми, которые я еще сейчас назову. Никто или почти никто из теоретиков не хочет заниматься маленькими проблемами; это – «мелкотемье», в котором, в частности, используя старый советский идеологический ярлык, Гудков обвиняет теперешнюю российскую социологию. На мой взгляд, очень или слишком многие хотят одним махом произвести тотальную научную, эпистемологическую революцию и радостно возгласить: все, что вы делали до сих пор, ребята, конечно, никуда не годится, а вот мы сейчас все эпистемологические основания пересмотрим, и все будет просто замечательно. Отвергаемые взгляды при этом искажаются, упрощаются и оболваниваются до невозможности, аргументация более чем эпатажна, поверхностна и неубедительна, что должно компенсироваться обширными клубами теоретического тумана и огромным количеством упоминаний авторитетных имен и трудов.
Между тем, основной массив социологических исследований идет своим чередом, так, как будто всех этих постоянных попыток теоретических «переворотов» просто не существует. Конечно, реальные теоретические инновации иногда, разумеется, происходят, но это, естественно, случается нечасто; на одну реальную приходится фантастическое множество псевдоинноваций, носящих характер радикальных деклараций и призывов.
Мода №7 – мода на эпатаж, на радикализм и претенциозность теоретических суждений. Эта мода пересекается и частично совпадает с только что перечисленными модами №№1-№6. С этой же модой связана и модность в социологии таких фигур, как Жан Бодрийяр, Жорж Батай и некоторых других, которые собственно к социологии не относятся.
Мода №8 – это мода на утилитаризм. Мода эта последних 15-20 лет носит главным образом российский характер. В некоторых странах существуют мощные антиутилитаристские движения. Например, во Франции есть такое движение, которое так себя и называет «антиутилитаристское движение в социальных науках». Его участники издают журнал с соответствующим «антиутилитаристским» названием, публикуют книги, проводят конференции.
Говоря о названной российской моде, я имею в виду не философский утилитаризм, который лежит в основании ряда социологических теорий, например, теория рационального выбора. Я имею в виду своего рода детскую болезнь идеологии утилитаризма в России. Сегодня принято всячески подчеркивать полезность того, что делает или сделает тот или иной социолог. Быть утилитаристом очень утилитарно, потому что это позволяет получать какие-то гранты, субсидии, заказы и т.п. Я бы отнесся к этой моде вполне положительно, если бы речь шла действительно об утилитаризме теоретическом и не совпадающем просто со стремлением «отпилить» или ухватить жирный кусок. Дело, однако, в том, что к реальному утилитаризму это имеет отношение весьма отдаленное, если вообще имеет. Это, к сожалению, часто только лозунг, который должен убедить иногда самих тех, кто этот лозунг провозглашает, а чаще всего других, тех от кого зависит материальная поддержка тех или иных проектов. Позволю себе напомнить, что в свое время Лысенко тоже выступал вроде бы с чисто утилитаристских позиций. Он говорил примерно следующее: «Ну что там эти генетики – занимаются непонятно чем, а я возьму и увеличу сразу урожай во много раз и принесу большую пользу государству». Он получал средства на свои проекты, ну а какова была от них польза, хорошо известно. Повторюсь: мода эта была бы неплохой, если бы речь шла не о пиарном (показушном), а реальном утилитаризме и соответствующих результатах.
Мода №9 – мода на консерватизм в самых разных версиях. Это тоже преимущественно российская мода последних лет. Сегодня в моде разные варианты консерватизма; модно, бия себя в грудь, гордо говорить «Я консерватор». Раньше этого стыдились, а сегодня принято этим гордиться. Лично я встретил и встречаю в последние годы великое множество консерваторов самого разного толка. У меня иногда тоже возникает желание быть причисленным к славному племени консерваторов, хотя бы вследствие моего возраста, отчасти дающего на это право. Но когда я вижу, как много консерваторов вокруг меня, это желание пропадает: я понимаю, что и без меня их уже достаточно.
Ну и, наконец, мода №10 – мода на критику либерализма. Безусловно, к реальному либерализму эта критика не имеет отношения. Замечу, что вообще суть либерализма, как об этом писал один из его главных идеологов нашего времени, Фридрих фон Хайек, состоит в том, чтобы в организации наших дел как можно меньше опираться на принуждение и как можно больше – на спонтанные тенденции разного рода. И то же самое говорили наиболее видные либералы прошлого, не буду их называть, чтобы не перегружать вас именами. Либерализм и либералов ругают на каждом шагу, обвиняя их во всех смертных грехах, и эта мода, выходит далеко за пределы социальной науки. Чаще всего это, конечно, элемент политической пропаганды или неграмотности или и того и другого. Один известный российский литератор даже большевизм объявил разновидностью либерализма, что явное недоразумение с точки зрения серьезной социологии и истории идей: для большевиков хуже врага, чем либералы, никогда не было.
В общем, подводя итог, я хочу подчеркнуть, что все эти моды, все перечисленные тенденции, конечно, объясняются далеко не только модой. Они могут иметь и очень глубокие корни: исторические, культурные, в том числе традиционные, – так же как и в одежде, между прочим. Кстати, мы не должны думать, что мода в одежде постоянно носит какой-то революционный характер. Вопреки регулярной и громогласной смене мод в одежде, европейский костюм последние несколько столетий не менялся в своей основе. Одежда и мода – это не синонимы, вопреки обыденному языку, которым мы пользуемся для обозначения этих реалий. Поэтому, повторяю, все, о чем шла речь, может иметь и имеет глубокие корни, в том числе традиционные. Но это нисколько не отменяет того факта, что явления, относящиеся к теоретической социологии, могут наделяться модными значениями, становиться модными, «входить» в моду, «выходить» из моды, возвращаться в нее и т. д. Так что фактор моды во всех перечисленных мной тенденциях сегодня играет весьма значительную роль.
Спасибо за внимание.
